Расплескалось поле конопли да плана
Он благополучно дошел до конца трубы и застыл, ожидая сигнала. Высунув светлоалый язык, по металлическому мостику так стремительно пролетела овчарка, что кольцо, скользя по сверкающей проволоке, по-синичьи тоненько свистело. От испуга Петька зажал рот и чуток не сел в воду. У него уже ныла спина п дрожали колени, когда Мишка застрекотал сорокой.
Это означало, что часовой на вышке глядит в другую сторону, а собака далековато. Петька выпрыгнул из канавы, пронырнул через двойной ряд акаций, неистово промчался по открытому месту, накалывая ступни о верблюжьи колючки, и скатился по глинистой насыпи к жд путям. Вслед за ним, чуток в стороне, сбежал, насвистывая, Мишка, щелкнул пальцами и протянул руку: — Клади пятерку. С непривычки все пугало Петьку: паровозы, раскаты отбойных молотков, трансферкары, подвозящие к прокатным рольгангам пламенные слитки, струи чугуна, обрывающиеся в пасти ковшей.
Когда поднялись на металлической пешеходный мост, Петька сообразил — скоро коксовый цех: воздух стал угарным, вонючим. Минут через 5 они подошли к строению, вдоль которого катилась по рельсам неуклюжая машинка. Кабина законченная, сбоку торчит длиннющий и зубчатый железный брус. В нижней части строения был полумрак.
Петька испуганно остановился: задавит еще чем-нибудь. Но Мишка гердито дернул его за ворот рубахи и подтолкнул к лестнице. Мимо, порхая со ступени на ступень, пробежала женщина, держа в руках стеклянные изогнутые и пузатые трубки, заполненные зеленоватой жидкостью.
Лестница кончилась, и Петька увидел солнце. Он еще не успел зажмуриться, как темная пыль вязкой волной хлынула в его сторону, позже начала вспухать наверх, и солнце провалилось в ней. Мало спустя в пыли зазвенело, и оттуда выехала машинка с 3-мя большущими стальными воронками, покрытыми окалиной.
Пламя, лишь что лизавшее низ воронок, начало высоко выхлестываться из круглых зевов в полу. Мишка придавил Петьку к для себя и начал что-то разъяснять. Из-за шума, лязга и звона тяжело было расслышать, что он говорил. Петька только выудил два непонятных слова: «бункер» и «планир». Чуть машинка с воронками отъехала, к отверстиям в полу, которые все еще отплевывались огнем и пылью, метнулся высочайший тощий человек.
Штанины его брезентовых брюк, шоркая одна о другую, жестяно гремели. Под курткой остро бились лопатки. Он тормознул, подцепил крючком железную крышку и шатнул к пламенной дыре. Грязное пламя ударилось о грудь, сплющилось, раздвоилось и обхватило его туловище, точно клещами, желтокрасными языками. Петьке показалось, что этот человек в огне — его отец: та же костлявость, та же мало сутулая спина.
Он ужаснулся, что мужчину, схожего на отца, обожжет, и чуток пе заорал от тревоги; но в это время пламя начало втягиваться в яму, откуда выметывалось; высочайший захлопнул его крышкой и побежал к другому люку. Петька вгляделся и по большому носу, как бы продолжающему линию лба, вызнал в человеке, одетом в брезентовую робу, отца.
Закрыв железными крышками еще два лючка в полу, Григорий Игнатьевич подошел к питьевому фонтанчику и сунул лицо в струю, расщепляющуюся на конце. Позже, отряхивая воду, повертел головой и медлительно распрямился.
На его лице, покрытом черным мазутистым веществом, дрожали, как приклеенные, большие капли. Мишка прошептал Петьке, что лицо у Григория Игнатьевича в смоле, которая выделяется из сырого коксового газа.
Отец утомилось закрыл глаза, мгновение постоял так, видимо отдыхал, а когда разомкнул темные веки и наткнулся взором на отпрыска, проговорил, точно спрашивая самого себя: — Петька, что ли? Через трубу, где красноватая вода течет, — смело ответил Мишка. И не побоялись?! А ежели бы собака за штаиы цап-царап?
Григорий Игнатьевич засмеялся, положил томную пятерню на Петькину голову и, щуря золотистые, в бардовых прожилках глаза, сказал: — Здесь вот я и тружусь, сынок. И ранее Петька замечал уклончивость Григория Игнатьевича, но относился к ней с легким сердечком, а сейчас хмурился, так как обязательно вспоминал клешнятое пламя, обхватившее отца, и угольную пыль, в которой проваливалось солнце.
Пока Петька не лицезрел, в каких критериях работает отец, он не думал над -тем, отлично либо плохо, что он ест отборные кушанья из зеленоватой тумбочки. Но сейчас, когда побывал на коксовых печах, без стыда не мог глядеть, как рябые руки мамы ставят перед ним сливки. Петька раздраженно сказал: — Не небольшой я уже, а вы все вкусные да сладкие куски суете. Не желаю, — и посмотрел строго на нее, — Папа вон из огня в газ мечется, а ты с крынок -сливки поснимаешь — и мне их, а его пустым молоком поишь.
Тошнит нас от сливок. Иу и докторы запретили, не пейте, дескать, вредоносны, — попробовал отшутиться Григорий Игнатьевич. Петька не возразил, но за короткое время, как казалось ему, достигнул собственного. На деле все в общем-то шло по-прежнему, только Анисье Федоровне приходилось прибегать к различным уловкам, чтоб подкармливать отпрыска тем же, что он ел ранее. Время от времени Петька замечал хитрости мамы, сердился, но она с таковым безгрешным видом защищалась, что он верил ей. Раз в день она напоминала Петьке о для себя стуком древесных подошв о тротуар: это шагали ремес ленники; темными, изможденными, а то и жидкими лицами людей; сосредоточенным видом отца, нахохливню гося над репродуктором.
До войны Петька был щуплым мальчуганом, а сейчас его не узнать: раздался в кости, вымахал чуток ли не с Григория Игнатьевича, широкими бугорками выступили скулы, на губе проклюнулись светлые, как пушок на персиках, усики. Дома Петька спал да учил уроки; остальное время проводил или в школе, или в подшефном госпитале.
Ворачивался он поздно вечерком. На плите его ожидали кастрюли, укутанные сверху теплой клетчатой шалыо. Садясь за стол, он спрашивал мать: — Вы с папкой ужинали? Она недоуменно пожимала плечами. Как ни был голоден Петька, он съедал не больше половины того, что подавала Анисья Федоровна; и позже время от времени ему казалось через сон, как будто кто-то ест на кухне, звякая о кастрюлю ложкой. Из потока проносящегося времени каждый человек цепко запоминает только немногие дни.
Для Петьки одним из их был зимний день 40 4-ого года. Совместно со собственной школой Петька работал на субботнике. Обширно расставив ноги, одетые в пимы, он стоял на снегу, источенном колошниковой пылью, и по цепи передавал к строящейся домне кирпичи. Они были желтоватые, увесистые и такие прохладные, что от прикосновения к ним даже в теплых варежках становилось зябко. Небо стеклянно-белое. Такое оно лишь в трескучие морозы. А ветер — не ветер: огонь.
Дашь распуститься для себя, живо продрогнешь и скорчишься. Петька лицезрел, как то один, то иной одноклассник втягивает голову в плечи, сутулится, и потому задорно покрикивал: — Не гнуться! Не кланяться в ножки Деду Морозу! Эх, пошли-поехали, тетка, за орехами! Справа от Петьки стоял Санька Кульков. Его байковые в суконньгх латках варежки были тонки. Время от времени он ныл по-комариному назойливо: — Руки ме-ерзнут Петька предлагал ему свои меховушки, но тот почему-либо упорно твердил: — Для чего мне чужие?
Петька рассердился, отобрал у него варежки и натянул меховушки на его красноватые, как лапы у гуся, руки, потом обвязал своим шарфом шейку и голову Леньки Жухпо, который был в фуражке и ватнике без воротника. Вечерком, когда окончили работу и собирались уходить, Петьку кто-то тронул сзаду за плечо. Он обернулся и увидел смеющееся лицо отца. Для тебя в ночную смену, а ты не спишь. Приходил на субботник. Как ты, домну помогал строить, не что-нибудь!
Григорий Игнатьевич взял отпрыска под локоть. Они перепрыгнули через трубу, перепоясанную узловатыми сварными швами, переждали, пока паровозик протащит мимо ковши с чугуном, над которым вились и таяли розовые снежинки, и двинулись далее. Отец сжал Петькин локоть, стесняясь, сказал: — Лицезрел, как ты работал, как о мальчишках хлопотал Неплохим человеком ростешь. Недаром мы с мамой жилы на тебя тянем, 6 Петр укладывал в чемодан вещи и книжки. Готовился к отъезду в город, куда его направили опосля окончания института.
Анисья Федоровна суетливо помогала, шмыгала распухшим от слез носом и повторяла: — Береги себя, сынок. Чисто живи, строго живи. Начальство не задирай. Все равно не сборешь. Вся сила в рунах начальства. В еде для себя не отказывай, в одежде тоже. О нас с папой не волнуйся. Наш век к концу идет, а у тебя вся жизнь впереди. Чтоб успокоить ее, Петр говорил: «Ладно, мать.
Отлично, мама», — а сам печально смотрел на ее рябое порыхлевшее лицо, на седоватую прядь, прилипшую к платку. Григорий Игнатьевич посиживал на скамье, сжимал коленями руки, сдвигал длинноватые брови и покачивал головой.
КогЧа что-нибудь мучительно переживал, то постоянно делал так. Время от времени он вынимал из кармашка пузырек, вытряхивал на ладонь пилюлю и проглатывал ее. Целый месяц он вылежал в больнице: было плохо с сердечком. Петр с опаской следил за папой, боялся, как бы не свалил его но- вый приступ. Ему было страшно от мысли, что через несколько часов его уже не будет в этом небольшом, с долговязой трубой доме.
Он никак не мог представить собственных родителей живущими без него, единственного отпрыска. Казалось, стоит лишь уехать, как они растеряют энтузиазм к жизни, начнут чертовски стареть и серо, вяло, безрадостно коротать дни в ожидании писем.
На вокзале Анисья Федоровна разрыдалась. Григорий Игнатьевич прикрикнул на нее, чтоб самому не разрыдаться, и отвел Петра в сторону от друзей и мамы. Я, Петя, на пенсию ухожу, — Он потер кулаками пористые щеки, в которые въелась угольная шихта. Отец вдруг с хитринкой улыбнулся, и Петр сообразил, что он начинает шутить. В того же в меня. Осооый я человек. При этом из разряда кипятильных. Раздался удар колокола. Григорий Игнатьевич неуклюже чмокнул Петра в подбородок.
Подошли друзья, нажимали руки, нежно ударяли по плечам, обнимали, просили пи- сать. С ними он расставался легко: знал, что опосля отхода поезда они погрустят час-другой и с прежней бодростью отдадутся делам и заботам. Из-за друзей Петр не лицезрел мама. Только время от времени то здесь, то там появлялись ее тревожные глаза и кулак, горестно прижимавший ко рту носовой платок.
Петр все желал про- рваться к ней, но ему мешали: совали карточки, цветочки, отвлекали дискуссиями. Когда поезд тронулся, Петр стре- мительно протиснулся через стенку друзей и начал цело- вать мама. Петр вскочил на подножку крайнего вагона. Провод- 1 ник сурово ткнул в спину флажком: Хватит провожаться.
Лезь в тамбур. Он мгноенно опускал веки, ежели собеседник взглядывал в его чуток выпуклые песочного цвета глаза. В проектном отделе работала супруга Дарьина. Она без конца произносила слово «очень», при этом с жестким окончанием, потому заводоуправленцы называли ее меж собой «Очен».
Она нередко заходила в кабинет супруга, чтоб поглядеть, не курит ли он, и ежели лицезрела в пепельнице окурки, спрашивала с нотой отчаяния в голосе: — Костя, ты, наверняка, снова дымил? У тебя же очен нехорошее здоровье. Когда Виктория уходила, Дарьин совестливо тер лоб, вздыхал, потом выдвигал ягцик стола, закуривал, жадно глотал дым и выпускал его на жужжащий пропеллер настольного вентилятора.
Петру понравилось, что Дарьин, знакомясь с ним, не востребовал диплом и вкладыш, не раздражал анкетными вопросцами, а только поинтересовался: — Не откажетесь, ежели я прикреплю вас к одному экспериментальному участку? Дарьин провел его в длинноватое кирпичное здание. Недалеко от распахнутых ворот лязгали и рокотали телеги конвейера. От звонких, как будто спрессованных звуков, что вырывались из пузатого тигля, от треска электрической кечи, которая выбрасывала через щель заслонки матовосиние лучи, от стука формовочных машин Петр оглох и завертел головой.
Дарьин наклонился к уху: — Ничего, привыкнете. Смотрите сюда, — и указал в сторону вагранки, около которой, слегка приседая, двигались разливщики, подводя под раструб ковш с тяжело колышущимся чугуном. Когда ковш установили, грузный вагранщик толкнул ввысь какую-то ручку — ив расщелину меж раструбом и ковшом выплеснулось зеркальное пламя. Резкой болью пронзило глаза Петра; в воздухе, как стало казаться ему, зашевелилась, расходясь кругами, зеленоватая рябь.
Не предупредил! Тот открыл глаза и увидел голубые стекла, за ними ковш, раструб и выносящиеся из расщелины оранжевые капли. Дарьин позвал Петра в формовочное отделение и начал разъяснять, что белоснежное слепящее пламя — пламя магния, который погружают на дно ковша, чтоб получить из ваграночного чугуна магниевый.
Дело это новое, большой гос значимости. Неплохой магниевый чутун в дватри раза крепче и в четыре-пять раз гибче ваграночного, сероватого. Им можно подменять такие сплавы, как бронза и сталь. Но пока еще он обходится заводу в копеечку, так как приходится сплавлять его с силикокальдием, не отличающимся дешевизной.
Не считая того, силикокальций очень бурный катализатор, потому хорошая половина магния сгорает бесполезно и чугун, затвердевая, не добивается подходящей прочности: графит в нем не приобретает законченной шаровидной формы, нужной для этого. В цехе было горячо. По вискам главенствующего металлурга змеились ручейки пота. Он вытирал их подкладкой фуражки и продолжал говорить. Когда замолчал и увидел, что Петр пристально глядит на него, то виноватая ухмылка растянула его широкие, резиновой упругости губы: — Извините, утомил, наверно?..
Поселили Петра в доме-интернате. Занят был Петр с утра до позднего вечера: приглядывался к людям, знакомился с оборудованием, изучал в лаборатории пробы магниевого чугуна, вечерами посиживал в технической библиотеке. Он стал стремительнее ходить; вспоминал о том, что нужно побриться, лишь когда от прикосновения к подушечке становилось колко щекам; ежели при нем острили, хохотал гулким и заливистым хохотом здорового, жизнерадостного человека.
Виктория произнесла о нем Дарьину: — Очен реактивная натура у технолога Платонова. Он мне нравится. Даже тот, кто приглядывался к Петру, ни разу не увидел, что юный, неуемный, радостный инженер мучительно тоскует. Когда он, пробудившись, идет мыться, то вспоминает мама, наливающую в умывальник стальным ковшом колодезную воду. Он вздыхает. Охото, чтоб это было явью. Охото услышать ее сипловатый ласковый глас. И принять из ее рук холщовое полотенце.
Во время обеденного перерыва, слушая, как вагранщик Кежун раскалывает о интернациональных новостях, он вспоминает лавочку около ворота, где они с папой часами говорили о политике, стараясь предугадать действия. Мучило Петра больше всего то, что предки остались одни и начали непривычную, может быть постылую, жизнь для себя.
А ведь они привыкли жить для него, а отец — и для завода. Решение Григория Игнатьевича уйти на пенсию страшило Петра. Мальчиком он слышал, как отец сказал: — Стать пенсионером? Не представляю К черту! Это же как будто без рук, без ног. Это же означает — песенка твоя спета. Ожидай, когда окочуришься и наденут на тебя древесную робу. о этом Петр не мог мыслить без отчаяния. Он написал родителям, что будет просить квартиру, и как лишь получит ее, приедет за ними.
С опаской ожидал ответа: перед отъездом говорил о таком намерении, но отец только неопределенно пробормотал: — Устраивайся, там поглядим. Нечего заглядывать вперед. Письмо из дому пришло быстро. Милые прыгающие каракули! Что заключено в них? Отец докладывал, что уволился.
Пока ничем не занимается: сердчишко балует. Мама заботится по домашности, вечерами читает вслух газеты и книжки. Переезжать к Петру они не собираются. Ему необходимо обзаводиться семьей, а их Двое, и оба безработные. Крупная обуза. Они не желают Уезжать с насиженного места. В родных краях даже песчинки помогают дышать.
К тому же не желают продавать Дом: кое-какой он, а собственный — не казенный. От обиды Петр скомкал письмо. Собственный — не казенный. Родные места. А тут что? Чужая земля? Та же Наша родина. Петр стукнул рукою в оконные створки. Они со звоном Рнспахнулись. Томная капля дождика врезалась в подбородок. На город навалились тучи. Запятанным пухом провисала под ним дымка, садясь на клинья крыш. Петр вспомнил, что Дарьины приглашали его погулять вечерком в парке. Надвигающееся ненастье угрожало сорвать прогулку.
Было тягостно собственное одиночество. Он разгладил слежавшиеся в чемодане костюмчик и плащ, оделся, выбежал навстречу мокрому ветру. Когда она цепляла на вешалку плащ Петра, он увидел, как сверкнула на ее шейке золотая цепочка и в разрезе недлинного рукава показалось гладкое матовое плечо. Стало неудобно, а она еле приметно улыбнулась, заметив его смущение, взяла под руку и повела в комнату. Свою завитую голову Виктория держала гордо и ступала торжественно и просто.
Все в ней выдавало даму, знающую, что она красива, изящна, умна. Около стола, на котором стояла ваза с яблоками, посиживал конструктор Губанищев, седоватый, с лицом морковного цвета, и утюжил ладонью красноватый, искрящийся серебряными прожилками галстук. На диванчике полулежали, склонившись над шахматной доской, Дарьин и какая-то женщина. Губанищев поздоровался с Петром, щелкнув каблуками сандалет, Дарьин — застенчивым прикосновением к запястью, а женщина сложила лодочкой руку и небережно сунула ему в ладонь: — Лида.
Она не встала,, ни одним пальцем не пожала руку и только мельком посмотрела на Петра. И охотно выскочит за первого подвернувшегося парня. Ну да она просто набивает для себя цену». Мне необходимо отлучиться. Аквариум вместительный, полузакрытый сверху листом стекла. Нити водных растений, покрытые лохматым ворсом, 1 змеились со дна к поверхности воды и сплетались в ласковый изумрудный островок. Меж водных растений скользили рыбки: то угольно-темные в голубых искрах, то с длинноватыми, схожими на белоснежные волоски передними плавниками, то полосатые, крутящие выпуклыми очами, то лениво шевелящие прозрачным хвостом.
Губанищев стоял за спиной и говорил: — Гляжу я на всяких этих херосов-конхито, гурами и иных жителей этого аквариума, и любознательная мыслишка ворочается под черепом. Жизнь-то, по сущности дела, аквариум, а мы его жители. Плаваешь от стенки к стенке, зарываешься в песочек, время от времени всплывешь наверх. Время от времени найдется смельчак, выпрыгнет из аквариума, а здесь его поджидает Виктория: «Ты куда? Разгуляться негде?
Дух мой скромен. Но всетаки и я испытываю стеснение. Стенки жизни то и дело задеваю плечами. Вы совершенно не так давно изучали диалектику и могли бы ткнуть меня носом в закон стальной необходимости. Так вот. Опосля того как вы ткнули меня носом Я отвечаю: можно, пользуясь авторитетом этого закона, уверить сокола жить по-кротиному, а можно напротив — крота по-орлиному.
Вообщем, не нужно оправдывать беспомощности сокола. Ежели он отдал себя обвести, он стоит того. И к вопросцу о стенках жизни. У жизни нет стенок, как нет их У неба. Ежели бы были стенки, все заросло бы тиной, ряской. А то ведь жизнь изо дня в день в кое-чем меняется, в чемто раздвигается. Определенные пределы у нее в тот либо другой момент, естественно, есть.
Но это же обусловливается историей. А история не машинка без колес. Она не стоит в гараже, а движется и движется. Тем не наименее не торопитесь торжествовать, как будто разбили старика. Все верно. С точки зрения абсолютной истины. И — нет. С точки зрения живого человека, желающего жить во время, отпущенное ему па земле, жить с огромным чувством свободы.
Кстати, инженер, вы когда-нибудь бывали в древних дворцах? Умные древние архитекторы делали внутренние стенки домов из зеркала и как раз напротив окоп, что производило даже в тесноватых комнатах воспоминание простора. Вы-то только начинаете жить, не много понимаете и не много задумывались, и поэтому не постоянно определите, где иллюзия простора, а где стенка. Уверяю вас, инженер, стенок вокруг предостаточно.
При всем желании вы не поедете туда. Необходимо идти на работу. Захотите вы поцеловать проходящую мимо вас незнакомую даму — и не отважтесь. Общественная мораль запрещает. А мне представилось, вы обширно берете. Решил было кое с чем согласиться.
А вы с Эвереста да вниз без остановки. И, выходит, себя в болото посадили. По другому туго придется. Встретил бы вас какой-либо детина и пожелал бы его снять. Губанищев обидно сказал: — В век батискафов и не погружаться на глубину? Виктория окончила накрывать на стол и капризно топнула ногой: — Люди, по местам!
Ужин подан. Петр желал сесть меж Губанищевым и Дарьиным, но хозяйка взяла его за руку и посадила рядом с Лидией. Та стыдливо потупилась, уши и щеки зарозовели, а через мгновение сделались алыми-алыми. Петр тоже смутился. Виктория взлохматила собственной малеханькой ладошкой его волосы, как бы сказала: отлично, что ты стесняешься, означает — чиста душа. В этом жесте была недомолвка, какойто игривый намек. Петр разволновался, и когда поднял рюмку, вермут начал переплескиваться через край и капать на галстук.
На белом шелке платка проступили фиолетовые пятна. Вот салфетки. Наверно, оттого что Петр был голоден, он быстро ощутил опьянение и восторженно смотрел своими золотистыми продолговатыми очами на присутствующих. Та же Виктория принудила его плясать с Лидией, и он, поначалу неуверенно и скованно, а позже свободно и уверенно кружился в вальсе, различая сливающиеся друг с другом вещи только по отдельным признакам: диванчик — по чешуйчатой ряби, проигрыватель — по красноватому глянцу, шифоньер — по зеркалу, в котором отражался зеленоватый абажур.
Опосля вальса они сели на диванчик. Кудряшки на висках Лидии распушились, уголки воротничка загнулись. Женщина глубоко дышала, под узкой голубой шерстью платьица застенчиво круглились груди. Ежели сначала он отыскал ее суховатой и высокомерной, то сейчас она казалась ему ласковой и обычный.
В полночь Лидия стала собираться домой. Петр беспокойно прогуливался по коридору, не смея навязываться в провожатые. Но из комнаты выпорхнула Виктория и подала ему зонтик: — Одевайтесь. Проводите Лидию. Лидия поскользнулась и сказала: — Товарищ провожатый, почему бы для вас не взять меня под руку? Пальцы Петра неуверенно сжались на локте девушки, мягенький локон коснулся щеки.
И хотя темные пузыри вспухали на поверхности ручьев, и хотя холодно поблескивал булыжник мостовой и угрюмым пятном проступала в распадке меж тучами луна, на душе было светло и комфортно. Хотелось так вот, молча, чувствуя плечом и пальцами тепло, исходящее от Лидии, идти всю ночь и глядеть на тучи, мокрые ясени, зябкие стенки домов.
Когда они прошли по асфальту, красноватому от расплывшегося отражения витрины магазина, и, свернув за угол, тормознули около металлических ворот четырехэтажной школы, Лидия сказала: — Огромное спасибо. Я дома, — и открыла калитку. Невелико наслаждение мокнуть под дождиком. Петр растерялся. В шуточку либо серьезно произнесла девушка?
А она повернулась, побежала, спрятав лицо от дождика, и скоро исчезла за углом школы. Не зная для чего, Петр прошел через калитку, поднялся на крыльцо, сел на каменный шар и до тех пор не уходил, пока не ощутил, что насквозь промок. Идти было холодно. Трезвый он бы припустился бежать и быстро согрелся.
Но на данный момент его не заботило то, что он дрожит и может простыть. Он познакомился с новенькими людьми. Он самостоятельный человек и сейчас сообразил опосля словесной пикировки с Губанищевым, что университетскими познаниями, казавшимися ему океански неисчерпаемыми и всеобъясняющими, нельзя обольщаться. Хотя они и несут в для себя мудрость почти всех поколений, они не могут заменить его личного людского опыта, на базе которого можно делать выводы о жизни.
Тогда будешь умным. Спорить, чтоб в любом случае остаться при собственном мировоззрении, нелепость. Зеркало напротив окон! Не дурак Губанищев. Бил на эффект, правда. А так не дурак. И оригинал. А вопросцы выворачивал один другого задиристей. Увлекательный люд люди! Появлялся перед очами родной дом, выплывала тощая фигура отца, обхваченная клешнятым пламенем, слышались прощальные слова матери: «Тебе, сынок, грешно нас забыть».
Почему-либо вслед за сиим вспомнилось, как Лидия промокнула капельки вина, упавшие на его галстук. Встал он поздно. Соседа по комнате уже не было. Солнце глядело прямо в окно. На скатерти розовыми крапинками лежали блики цветов герани. Он позавтракал в столовой общежития. День был воскресный. Делать ничего не хотелось.
Отправился бродить по городку. Лидия занимала его мысли, но ему казалось, что женщина оскорбится, ежели он вдруг придет. Но чуть очутился около магазина, где тротуар ночкой был залит красноватым светом, как решил, что Лидия сочувственно отнесется к его посещению: знает, человек он в этом городке новейший, одинокий, ему скучновато, вот и пришел.
Двор школы подметал пожилой мужчина. В нагрудном кармашке пиджака — раскладной желтоватый метр. Усы такового цвета, как будто их долго держали в прочно заваренном чае. На данный момент ее нет. Ушла на водную станцию. Мужчина принялся разъяснять Петру, где станция. Окающим говором, хорошими очами он напомнил Петру отца. От участливости похожего с папой человека ощутил себя бодрым и забавно зашагал к трамваю. Он долго прогуливался по мосткам аква станции, выглядывая посреди купальщиц Лидию, и, утратив надежду отыскать не, поплелся по берегу, где загорала под присмотром взрослых детвора.
Песок был топкий, быстро проник в туфли, потому Петр снял их, повесил на плечо и с наслаждением погружал ноги в каленую каменную муку. Недалеко от горыполуострова, чуток в стороне от багровой землечерпалки, Петр увидел Лидию. Она выходила из реки. На голове голубая резиновая шапочка, темный купальник переливался и мерцал. Женщина выбежала на берег, набросила на плечи обширное банное полотенце и лишь тогда ответила на его приветствие.
Днюет и ночует в школе. Вы одна здесь? Я не одна. Я с вами. Были мои ученики. Не так давно ушли. Лидия рассмеялась и кинула галькой в покачивающего куцым хвостом кулика. Они говорили, купались, загорали и не увидели, как солнце сползло к сиреневым горам вдалеке.
Подул ветер, по реке длинноватыми полосами потянулась красная рябь. Застыли ковши землечерпалки, и с ее борта спустились на лодку две дамы. Странноватым и необычным казалось Петру то, что он стоит на берегу незнакомой реки и ждет, когда женщина, неведомая ему до вчерашнего дня, но уже кое-чем близкая, кое-чем финансово накладная, зашпилит стянутую в узел косу и наденет шапку.
Следя, как она заворачивает в газету полотенце, вспомнил то, что поведала ему о для себя, и у него заболело сердечко. Лидия даже не знает, кто он. Мама говорила ей: «Пригуляла я тебя, Лидка. Живи и не лезь с вопросами». Слово-то какое обидное Когда девченка обучалась в 3-ем классе, мама заявила: «На восток поеду, Лидка.
Молвят, там шутя средства зарабатывают. С теткой Лушкой пока побудешь». Писала мама изредка, а позже и совсем замолчала. Через год пришел от нее потертый треугольничек. Тетя Луша развернула его, прочла и бросила в печку. Кастеляншей работала. Простыни продавала, одеяла. Ну и осудили ее. На данный момент на Колыме Не будет ей моей помощи. Пусть, голубушка, показнится. Малыша бросила, да еще за нехорошее дело взялась». Несколько лет от мамы не было никаких известий. В один прекрасный момент зашел старик, приехавший с Далекого Востока, передал от нее привет, банку кетовой икры и записку.
Мама докладывала, что опосля того как отбыла заключение, вышла замуж за вдового рыбака, родила 2-ух близнецов и снова на сносях. Сбоку она нацарапала: «Лидка, ежли хочешь — приезжай». Уходя, старик прошептал тете Луше: «Не отпускай девченку. Сестрин-то рыбак недотепа: пьет, буйного нраву. И насчет ученья там плохо. Говоришь, девченка в восьмой ходит? А там семилетка». Так и воспитала Лиду тетя Луша.
При случае колотила, время от времени и кусочком попрекала, но лаской не обделяла, не бросила; может, и вековухой осталась из-за нее. С этого дня редкий вечер не встречался он с Лидией. Прощаясь с ним, она говорила: — Ну что ты зачастил ко мне? Мешаешь и мешаешь. Даже книжку почитать некогда. Не приходи больше. А когда он хмуро склонял голову, добавляла: — Влюбился, что ли?
Как же быть с тобой? Вот задача! Хорошо уж, приходи завтра в крайний раз. Петр лицезрел, что он по душе Лидии, но она лукавит и подшучивает, чтоб излишний раз проверить силу собственной власти над ним, 10 Сентябрь наступил облачный. Не дождик, так тумаи. Небо оловянное, нудное. Но ежели бы не весть от мамы, что Григория Игнатьевича положили в больницу снова сердечко , Петр ощущал бы себя счастливым. Лидия согласилась стать его супругой.
Правда, тревожило Петра еще и другое: на совещаниях Директор завода распекал Дарьина и его за то, что себестоимость магниевого чугуна очень высока и пожирает чуток ли не половину экономии, которую дает завод. Дарьин и Петр кляли повинный в этом силикокальций, находили сплав, каким бы его заменить, но все их пробы вытерпели неудачу: чугун выходил хрупкий и плохо отливался в формы.
Они отчаивались, сердились друг на друга. Застенчивый Дарьин становился дерзким: убирал под стол вентилятор, демонстративно курил на очах супруги, а время от времени и рутался шепотом, ежели рядом никого, не считая Петра, не было. В собственных поисках они шли практически ощупью, напоминая плохо видящих людей. В их распоряжении было несколько статей с общими теоретическими выкладками и свой небольшой опыт. Некуда было поехать, чтоб хоть чему-то поучиться.
Напротив, с остальных заводов командировали к ним, на участок магниевого чугуна, технологов, и те, измучив Дарьина и Петра дотошными расспросами, уезжали окрыленными, невзирая на то что хозяева не утаивали собственных слабостей. Петр приходил в комнату Лидии, жившей вкупе с техничкой Елизаветой Семеновной, угрюмым и усталым. В вечерние часы техничка убирала классы.
Они проводили время вдвоем. Петр накидывал на гвоздик, вбитый в дверь, дождевик и фуражку, кажущуюся ржавой от подпалин, садился на табуретку около стола. Над столом возвышались стопы тетрадей. Лидия, теплая, задумчивая, вставала за спиной Петра, прижимала его голову к труди.
Он прятал в ладонях ее руку и утомилось поглаживал и целовал пальцы. Лидия курчавила его волосы, озабоченно спрашивала: есть ли из дому анонсы, чем он занимался, прогуливался ли в столовую? Он тихо и кратко отвечал. Невольно думалось, что Лидия волнуется о нем так же самозабвенно, как волновались предки, и что, не встреть он ее, валялся бы на данный момент на впалой общежитской койке, злой от неудач и отчаяния. За окном в промозглом воздухе тускло желтели фонари, трещали трамвайные дуги, разбрасывая рассыпчатые искры и захлестывая зеленоватым светом стенки арки, просвет которой чернел в доме через улицу.
Фонари, трамвайные дуги, арка — все это, как и нежные слова и прикосновения Лидии, вытесняло из сердца раздражение и угрюмость. Морщины на лбу исчезали, как будто разглаженные утюгом. Хмурые брови размыкались. Золотистые продолговатые глаза неуверенно, но с каждой минуткой ярче светились радостью.
На память приходил какой-либо забавнй вариант. Пегр говорил его Лидии. Она смеялась, обхватив его сзаду за шейку и прижавшись к загрубелой щеке собственной горячей щекой. Позже они вкупе инспектировали ученические Тетрадки, и Петр уходил, когда в комнате появлялась Елизавета Семеновна, темная, с морщинистыми бровями, в купированных по щиколотки валенках. Он, естественно, посиживал бы еще, но техничке, наработавшейся за день, нужен был покой.
Ночной путь в общежитие нравился Петру. На дома кропит маленький, как маковые зерна, дождик. Голые деревья поблескивают так, как будто их облили ртутью. Отлично мыслить под плеск воды, под грохот дежурных трамваев, под шелест такси с зеленоватыми каплями на смотровом стекле. Мысли текут свободно, и то, что представлялось деньком неразрешимым, без усилий приобретает стройность и ясность.
Одной таковой ночкой на разум Петру пришла догадка, способная, как решил он, положить конец его и Дарьина мучительным поискам. Погребная чернота в окнах квартиры главенствующего металлурга не приостановила его. Он влетел в подъезд, прыгая через две ступени, поднялся на 2-ой этаж и нажал клавишу звонка. Петр начал разъяснять.
Основной металлург кивал всклокоченной головой, тяжело хлопая веками. Наверное Углерод в чугуне будет получать безупречную шаровидную форму. На завод ушли рано: кругом еще были синие сумерки, и только на востоке наливалась лимонным светом заря.
Вечерком они долго разглядывали в микроскоп последнюю пробу магниевого чугуна. Ничего особенного?! Ты усвой, со временем практически все детали, которые мы делаем из стали, бронзы и остальных цветных металлов, будут отливать из магниевого чугуна. Петр хохотал про себя над тем, что Дарьин расходился: он и сам знает все это. А когда основной металлург выговорился, нежно сказал: — Уверили. Так и запишем: сейчас вышло событие мировой значимости.
Дарьин наконец-то смекнул: подтрунивает над ним Петр, но не обиделся, а лишь сконфуженно шмыгнул носом и надвинул на нос кепку. Последующий день принес Петру новейшие радости: директор вручил ему ордер на однокомнатную квартиру, а мама прислала письмо, в котором докладывала, что профком коксового цеха отдал Григорию Игнатьевичу путевку в санаторий. Это обрадовало Петра больше, чем ордер на квартиру.
Он помчался к Лидии и, вбежав в комнату, начал целовать даму, не стесняясь Елизаветы Семеновны, и громко выкрикивал: — Лидушка, милая, папа едет в санаторий! В очах технички задрожали слезы. Она закрыла фартуком лицо, вышла в коридор. Петр рванулся за ней, но Лидия удержала его: — Не нужно. Она не любит утешений.
У Петра защемило сердечко оттого, что его счастье обернулось в душе Елизаветы Семеновны горем. Он вдруг ощутил себя усталым и тяжело погрузился на табуретку. К волнистым шиферным крышам спускалось солнце. Его лучи увязали, расплывались, дробились в мутном облачном воздухе, и потому казалось, что оно окружено тусклой медной пылью.
Петр глядел в окно и задумывался, что его удовлетворенность, как эти солнечные лучи, увязла, расплылась, дробится в том тягостном чувстве, которое вызвало слезы Елизаветы Семеновны. Вспомнилось, что мама просит средств папе на дорогу, : и он закручинился.
Средств у него нет, недельки полторы назад послал домой триста рублей и сейчас сам еле-еле перебивался. Петр решил попросить взаймы у Дарьина и встал. Лидия спросила, куда он собирается. Тогда она взяла с тумбочки учебник литературы, вытащила заложенную меж страничек пачку полусоток и протянула ему. Он знал, что Лидия дает средства, скопленные на зимнее пальто, желал отвести ее руку — и не смог: увидел, ощутил, сообразил, что навечно обидит даму своим отказом.
Сунул пружинящие листочки в кармашек. Ладошки Лидии скодьзнули по лацканам его плаща, лаского легли на шейку. Ее губки тянулись к его лицу. Он взял даму за плечи и, целуя, сообразил, что она отныне будет для него таковым же родным человеком, как отец и мама, а может быть, и больше.
Женитьбу они устроили умеренную. Петр шутливо именовал ее «микросвадьбой». Посуду и стулья пришлось позаимствовать у соседей. Закуски и вина были дешевенькие. Над ними возвышалась, высокомерно поблескивая серебряной главой, бутылка шампанского.
Петр и Лидия тревожились: скучновато будет — не много гостей. Но вышло отлично. Все как бы искрилось весельем, даже увальневатый Дарьин пускался в пляс. По-медвежьи неуклюжий, он выбрасывал перед собой то одну ногу, то другую и звенел ладонями. Поутру Петр и Лидия проводили гостей, обнялись и прошли в кухню. Стекла окон голубые, как будто осталась в их чернота ночи и рассасывается сейчас светом рани. Изморозь опушила крыши, провода, деревья. Лиловые тени кругом. Небо на востоке впитывает звезды, и только самые калоритные из их прокалывают лучами слюдянисто-сизый рассвет.
Через рубаху жжет плечо Петра жаркая от бессонной ночи щека Лидии. Он гладит волосы супруги и задумывается о том, что у него с ней все на восходе: и дела, и думы, и чувства; а у отца с мамой — на закате, и поэтому жаль их, больно, что они далековато и он не может оделить их своим Юным счастьем. Лидия лицезреет, как его глаза наливаются грустью.
Она Додумывается, что Петр на данный момент не с ней, хотя и стоит рядом, он кое-где далековато, за обручем горизонта, около Анисьи ФеДоровны и Григория Игнатьевича. Чтоб отвлечь его, она говорит: Петя, давай поглядим подарки. Лидия берет с плиты обтянутый дерматином футляр, открьгвает его. На голубом атласе в углублениях лежат мельхиоровые вилки и ножики. Позже она рассматривает пылесос, кастрюлю-скороварку, люстру, и Петр слышит ее украдчивый вздох. Он знает, о чем поразмыслила супруга.
Окна такие широкие, что ежели не обставить основательно комнату, она будет смотреться голо, неприютно. Что толку? Все будет. Жизнь впереди. Основное — оставаться неплохим человеком. Лидия утвердительно кивнула головой. Из-за крыш высовывался золотой и колющийся гребень солнца.
Ветер стряхивал с проводов и деревьев изморозь. Тени, уже не лиловые, а голубые, плавненько скользили по шелестящим россыпям снега. Петр и Лида оставили квартиру под присмотром Елизаветы Семеновны, поехали в отпуск к старикам. С томным сердечком осматривал Петр родное гнездо. Огородный плетень покосился, а местами низковато свисал, и через него прорастала крапива. Верх трубы, уродливо торчащий над пологой крышей, крошился: обязано быть, изъело.
Нагонял тоску скрип ржавых петель ворота. Григорий Игнатьевич прогуливался за отпрыском нахохлившись, как воробей в ненастье. И хотя они двигались медлительно, то и дело останавливался передохнуть. Лицо его изменилось: веки сделались полупрозрачными, жидкими, щеки — клетчатыми от морщин, отросла твердая борода; казалось, задень ее ногтем — она зазвенит, точно проволочная. Когда, ворачиваясь, подступали к крыльцу, на котором посиживали Анисья Федоровна и Лидия, Григорий Игнатьевич сказал: — Немудреное хозяйство, а расходится.
Догляду нет. От меня не много толку: чуть-чуть повожусь — на день ус- Я тал. С мамы тоже много не возьмешь: чуток поработала, руки мозжат да пухнут. Сел Петр на знойную сосновую ступень, привалился спиной к коленям супруги. Ему было обидно, обидно с первых минут встречи. Отца как подменили. Мама хотя и держится забавно, но нет-нет да поглядит виновато и начнет благодарить за средства, что Петр каждый месяц присылал.
Одернуть ее неловко, молчать больно. Ей ли, мамы, унижаться из-за каких-либо средств. Ведь вы смотрели однобоко, я давал кандидатуру. Я писатель как Набоков, ты — писатель Буратино. Меня для вас не существует вне ушей и мониторов, Вы не понимаете процесса, не желаете взирать фоны… Я, непонятый калека, прихожу в кафе «Каскад». Я увидел бабу с прибабахом, и ей подфартило меня не знать. Я разочарован в людях, смыслах, что я получал трудясь. Я находил покой в незнании, где нечто высшее, чем власть.
Для всех - нейтральная натура, мне подфартило его не знать. Мой разум сложился разрушительным, я сеяла только смрад. Вылететь из потока и стать неуклюжей — баг. Странноватая, право, штука — отрицать, что Бога ты гарант. In vino veritas, ещё раз, столик смотрелся циклично. Силящая, право, штука — обдумывать, что личность.
Лабиринт желаний вывел из коробки, входи обратно. Стол начал писать в меня, марая неуклюжий фартук. Бетон бетоном, незнание незнанием, а жаба жабой. Я ради излишнего касания без повода готов был свесить жабры. Пожалуй, самое время выйти в мир идей. Мир людей Мне отказал в собственных тёплых ручонках. Зависть, хохот. А сейчас незначительно объясню. И покружилось сие убойное зрелище. Даже не задумывался я, что мирное поле врастает в стрельбище.
Эй, старикан, чем для тебя не довлеет расклад на карте? Не знал ли ты, что сгустки из крови стают братьями? Что-то стукнуло в один денёк, по ходу, неприятие Ёмкости, её появления и пятен на Рассказах про русскую погибель, красноватым становится хохот, Ты улетучился, я только остаюсь поглядеть. Сидя на заборе и калякая стишки, Он бьётся, не вникая в сущность, стой вкопанным, нишкни. Посреди печальных троп, усталых и угрюмых Исходит амбре мудреца, как у морячка из трюма.
Бывает и такое, что настигает наитие Употреблять свои суждения как внешнюю политику. Бывает и такое, что мечтаешь быть только клоном. У темени костра при взоре разойдутся поры. Что у меня внутри? Так препарируйте, узнаем: В кишках — страданий заворот, в почках — душевный камень. Иногда я ощущаю, что для себя не государь. Лишь прикол-то в чём — таковой я не один. Есть два сквада. О для себя не утверждают величаво. Занимаются приблизительно 1-го рода вещами. Есть два друга.
И оба носят клички и рвения Раскладываться в месте потеплее хлада берега. Есть два подхода. И оба бесполезны и сомнительны. Сущность их просто в том, чтоб орать, дескать, подсобите нам. Есть два стула. Просто один гордится тем, что ножки Проходят насквозь через плоть, и ей стало балдёжно. Не объяснив чувств и квёлых касаний выменяв, Я сделал бетон из друзей — колхоз имени Ленина.
Значение поменялось, но остался круг из оводов, Коих можно, как тряпочку, макать в свои загоны, Демонстрируя рабство времени над твоими весельями, Ведя себя как ломоть, страдая, а-ля Есенин, В конце приходя только к тому, что не было грустно Пинать речку ботиночком, смещая тем орбиту. Я же общественное лицо. Пост в инстаграме, Продукт на месте, ссылка в профиле, престижность в кармашке. Раскидать по друзяшкам, завтра — подпись поставьте. Шик, сияние и признание, реквизиты на карте.
Насчёт мата: я ж интеллигент, для чего мне этот Слог, не присущий истинному поэту? Вчера вот, к примеру, строил домишки для котят.
КАРТОФЕЛЬ С КОНОПЛЕЙ
Поглядел на нее, покачал головой: — Не видал я тебя и не знаю. А про отпрыска того, что ты мне говоришь, Своим отпрыском его не считаю. Далековато за селом не пасёт уж овец Деревенская Катя-пастушка. А в могиле лежит покоритель сердец Кучерявый красавчик Андрюшка. Сухой Донец Богучарского р-на Воронежской обл. Будко А. Шеменёва Е, Ходякова В.
Пухова, муз. Воронеж: Воронежский гос. На конопляном поле мы с тобой повстречались Друг другу говорить Жива, но лишь не для нас с тобой 2. Означает нужно жить Означает нужно жить Ошибаться, удивляться, улыбаться Не куда идти Больше не куда торопиться Нужно жить нужно все самой решить 1.
Хочешь не хочешь А все-же бродишь Ты под моим окном Веришь, не веришь А все-же встретишь То, что судьбой зовем Что бы там ни было Как бы там не было Верю, что повезет Знаю, что реализуется все: И видно в том судьба И от нее ведь не уйти Не упусти его, не упусти.
Можешь раздумывать Тропки запутывать Как-нибудь разберусь Я не трусливая, я терпеливая Я собственного добьюсь Можешь не скрываться В осеннюю пору свататься Явишься все равно Я не волшебница Я не кудесница, Но: Ты мне письмо напишешь В ящик его опустишь А я его получу Ты на него ответишь Ожидать с нетерпеньем будешь Я над тобой пошучу Перепутаю твое имя 2.
Ожидать стану результата Как поведешь себя ты Знать чрезвычайно хочеться мне Будешь ли злиться страшно Знать это чрезвычайно принципиально Ведь я в ответном письма 3. Так про себя решу я Ежели меня ты любишь Ты мне закатишь скандал; Ежели смолчишь при встречи Ежели не приревнуешь Означает вторично скандал 1. Плывут корабли по морям Летят облака над горами А мы с тобой стоим у костра Стоим и о кое-чем мечтаем 2. Люблю помечтать у костра Так отлично когда мечтаешь А я тебя люблю издавна Но ты о этом не знаешь 3.
Для тебя я признался во всем А ты чуток смутившись произнесла А ты произнесла что мы с тобой На век останемся друзьями. Плывут корабли по морям Летят облака над горами А ты не пришла меня провожать А самолет уже улетает. Прогуливаются волны на просторе То ли поле то ли море Голубий лен Как будто песня, как будто пламя Как будто небо под ногами Голубий лен Тихим шорохом прибоя Обручил меня с тобою Голубий лен Вновь мне сердечко потревожил На глаза твои схожий Голубий лен Нам опять сказки дарит он И наяву весь мир заполнен с нами Может просто шутит с нами И ежели ты в меня влюблен Твои глаза сияют хорошим светом Виноват, наверно, в этом 2.
Как будто нежными руками Нас каснется лепестками Голубий лен В сердечко опять вспыхнет пламя Станет тихими словами Голубий лен Ночь пройдет неслышно рядом Нас осыплет звездопадом Голубий лен Мы расстанемся с рассветом С нами будет знать о этом.
Голубий лен. Дожидались мы друг друга у реки Знали лишь гуси-лебеди о этом Почему-же в летнюю пору ночи коротки Чрезвычайно близко от заката до рассвета 3. Над землею птицы белоснежные летят Собирают их огромные своры ясен А за нею холода идут снова Наше счастье гуси-лебеди уносят 4. Будут весны, будет талая вода Из-за леса гуси-лебеди возвратятся Жалко, что больше не возвратятся те года Лишь в сердечко сладостной болью отзовутся.
Сижу целый вечер покуриваю Ловлю забугорный джаз о, в, ю, а, д а А женщина сероглазая С меня не спускала глаз С,с,у,а,а,а, Наташка, моя Наташечка! Ах, чем я тебя прильстил Ты женщина как будто ромашечка Восторженные лепестки Он с иной пляшет вечерами Он идет другую провожать Ты не верь не спит и он ночами Он готов для тебя весь мир дать О для тебя он день и ночь тоскует О для тебя все мысли, думы все Но усвой же истину такую Что любовь не ласковый рассвет Что любовь тихонько скрипнет дверью И замрет дыханье затаив Любит он одну тебя поверь мне Но вспугнул неосторожный скрип Он придет Снова к для тебя возвратится Дай остынет весь ребячий пыл Он придет Как до этого улыбнется Тихо скажет: «Эх!
И глуповатый был. Натурально в мешке. Опосля собирал её, красил, паял. Мамкин супруг Женька - прошлый кабацкий музыкант, подарил мне ламповый усилитель на 30 Ватт и столько же килограмм. Разучил я несколько песен из репертуара "Битлз" для души , но, чтобы быть своим посреди юный братии, освоил и дворовый репертуар, а также "Сектор Газа", "Кино", "Чиж" Дома соорудил студию звукозаписи, самодельные ударные, куча приблуд типа слухового аппарата в качестве предусилителя, стоек из лыжных палок Соседи просто с разума сходили особо, когда у меня собиралась целая масса отчаянных гитарюг-горлопанов и яростных ударников , а я целыми днями записывал истинные "шедевры".
Расплескалось поле конопли да плана растет марихуана видео
Уничтожено поле коноплиНу, чего как заменитель марихуаны моему
Следующая статья марихуана разведение
1 комментарии к “Расплескалось поле конопли да плана”
Родионов Георгий Леонидович
on24.08.2020 в 03:17 говорит:
купить семена конопляные ак